На нем ожидаемо четким и аккуратным почерком было выведено лишь одно слово:
БРЕД!
Именно так, с восклицательным знаком.
Но на меня этот бред действовал, как и пьесы Уильямса, Ануя, Сартра, etc, книги в отчимовской библиотеки были почти все театральной направленности, так что, прочитав работы Мейерхольда и Таирова, я сам решил податься в режиссеры.
Хорошо еще, что отчим был человеком мудрым и когда надо жестким, так что его НЕТ прозвучало не только безапелляционно, но и — для меня — доходчиво.
Я понял, что он прав, как он оказывался часто прав и впоследствии.
Когда я писал роман «Ремонт человеков», то одного из героев, Н. А., наделил некоторыми его чертами.
Наверное, в знак признательности за все, что он для меня сделал, и будто предчувствуя, что нам больше не увидеться.
Он успел прочитать роман, купил его в каком–то магазине на Тверской.
По–моему, он ему не понравился, да он и не должен был ему понравиться — роль гомосексуального наставника в жизни мужа героини была пусть и яркой, но довольно мрачной.
Совсем не то, что роль отчима в жизни моей.
Видимо, он посчитал, что я решил свести с ним какие–то счеты, вот только это совершенно не так.
Я вообще никогда не свожу ни с кем счеты, а если и вставляю в романы какие–то факты из своей биографии, то лишь по одной причине:
что знаешь пиши, чего не знаешь — не пиши,
по–моему, именно так сказано в любимой книге моего отчима [8]. Так что, если следовать данной писательской максиме, то о гомосексуалистах я могу писать, а о лесбиянках нет, ну что же, продолжим…
Прежде всего, до сих пор я к ним всем очень нежен.
Хотя бы потому, что не вызываю ни у кого из них желания, ведь одного умудренного взгляда хватает, чтобы правильно определить мою ориентацию.
Ну и, конечно, возраст — он уже не тот, в котором герой Хеллера промямлил некогда гениальную фразу:
НАКОНЕЦ-ТО Я ПОНЯЛ, КЕМ ХОЧУ БЫТЬ, КОГДА ВЫРАСТУ, КОГДА Я ВЫРАСТУ, ТО ХОЧУ БЫТЬ МАЛЕНЬКИМ МАЛЬЧИКОМ![9]
А я уже не хочу, ни маленьким мальчиком, ни подростком, ни юношей.
По многим причинам.
Например, чтобы ко мне не приставали — было и такое.
Повторю — это при всем моем нежном отношении к гей–сословию и к тем многочисленным моим друзьям и приятелям, к нему относящимся.
Пусть они непоследовательны, прагматичны, изменчивы, а часто и истерично непредсказуемы.
Так, несколько лет я приятельствовал с одним странным немцем, живущим в России, настоящим «весси» [10], а не каким–нибудь там лопоухим и конопатым «осси», даже называть его мне хочется именно так:
ВЕССИ.
Весси, Лесси, Осси…
Лесси здесь просто так — для ритма,
на самом деле собакам мой знакомый Весси предпочитал котов. Их у него дома — а жил он с бой–френдом, драматургом и режиссером, было то ли восемь, то ли девять. Весси переводил пьесы бой–френда на немецкий и немецкий же преподавал, а друг называл его не иначе, как grosse lieben — великая любовь…
Или большая?
Наверное, все же великая…
Мы с ним много общались и говорили на всякие замечательные темы. Например — о католицизме, было время, когда я сильно им интересовался и даже подумывал поменять конфессию. Но мне быстро объяснили, что если я стану истинным католиком, то не смогу пользоваться презервативами, а про оральный секс вообще должен буду забыть, так что я решил остаться православным, хотя отношение родной конфессии что к презервативам, что к оральному сексу тоже далеко не позитивно…
А еще мы говорили о ментальности. Восточной/западной/русской. И про книжки всякие разговаривали, например, про Арно Шмидта он мне рассказывал — был такой немецкий Джойс. И про музыку не забывали — Весси был меломаном и получал из Германии просто тонны компакт–дисков. Когда он пребывал в депрессии, то слушал Каллас. Или все — сколько их там? — части вагнеровских «Нибелунгов». А я тоже бывал в ударе, как–то позвонил и начал читать ему Кавафиса:
«Юным телам, не познавшим страсти, умиранья,
— им, взятым смертью врасплох и сомкнувшим очи…»[11]
— Мне надо найти это на немецком! — эмоционально говорил в телефон Весси.
Именно, что говорил. В прошедшем времени.
Просто в один прекрасный день мне позвонил его бой–френд, тот самый театральный человек, помешанный на своей уходящей славе, и закатил скандал. Абсолютно не рафинированный и где–то даже вульгарный. То есть — с матом и воплями. До сих пор не могу понять, что послужило этому причиной, да — наверное — уже и не пойму.
Но с тех пор мой немец пропал.
Будто его никогда и не было.
И МНЕ НЕКОМУ БОЛЬШЕ ЧИТАТЬ ПО ТЕЛЕФОНУ КАВАФИСА!
Жаль только, что Кавафиса я открыл для себя очень поздно, всего несколько лет назад. Ведь скольким милейшим людям я мог бы его почитать и посмотреть, что из этого получится. Например, еще при коммунистах, в самом начале гнусных восьмидесятых, один хороший маменькин знакомый, умнейший и эрудированнейший московский кинокритик, некогда тоже проживавший в городе Сврдл, зачем–то дал мой телефон некоему своему знакомому, посетившему наш чудный град по служебным надобностям.
Я знал про ориентацию критика, но ведь это — дело сугубо личное, по крайней мере, если вспомнить жизненные уроки отчима.
Так что я совершенно спокойно направился на встречу с длинным и тощим комсомольским — как оказалось — функционером, который своими длинными шагами вымахивал рядом со мной по улице (на один его шаг приходилось два моих) и отчаянно зазывал меня в гостиницу выпить чая.
Или водки.
Или сухого вина.
Вот тут бы и почитать ему Кавафиса, например:
«Когда в зените ты, когда ты Цезарь,
когда ты притча на устах у всех,
будь вдвое осторожен — особливо
на улицах, в сопровожденье свиты.»[12]
Вместо этого я посмотрел на часы и невинно заметило, что пора домой, там ждет жена.
Меня действительно ждала дома жена, по–моему, еще вторая.
А может, уже третья.
ОПЯТЬ НЕ ПОМНЮ!
Но в результате длиннющий и худющий функционер внезапно как–то засуетился и выяснилось, что ему пора.
Немедленно: какая–то деловая встреча и он мне позвонит завтра.
Не позвонил, но я и не расстроился.
Зато расстроился я в тот раз, когда лет за десять до этого смешного случая зашел в общественный туалет, на месте которого сейчас располагается какой–то несуразно дорогой торговый центр. Туда временами ходит дочь — видимо, шоппингует глазами.
А мне там делать нечего, поэтому и не хожу.
Ну а в туалет тогда зашел, был летний вечер, только вот скорее всего это опять меморуинги, и сквозь руины проглядывает как упомянутый летний вечер, так и неясно откуда налетевший порыв ветра, принесший с собой омерзительную взвесь дождя.
Это был типичный совдеповский туалет с грязным кафельным полом, пахнущими писсуарами и тусклой лампочкой, свет от которой еле пробивался через запыленный матовый плафон.
И тут глагол «расстроился» надо заменить на другой — «испугался».
Я был еще школьником, но временами уже боялся людей.
И тип, стоящий в самом углу, мне сразу не понравился.
Он был в плаще, хотя на улице было лето.
Может, из–за его плаща мне сейчас и кажется, что тогда шел дождь?
Быстренько отжурчав, я начал продвигаться к дверям, за которыми пахло намного лучше.
Внезапно тип оказался передо мною.
Он распахнул полы плаща и я остолбенел.
Он был без брюк и без трусов.
И одной рукой раскачивал свой тупой и толстый шланг.
Не знаю, что на меня нашло, но я вздрогнул, подпрыгнул и врезал ногой ему по яйцам.
Потом развернулся и помчался к выходу на улицу.
Видимо, ему стало больно и он завопил.
До сих пор мне кажется, будто я различал тогда каждое слово.
Что–то вроде:
ПАРЕНЬ, Я ВЕДЬ ПРОСТО ХОТЕЛ У ТЕБЯ ОТСОСАТЬ!
На улице действительно моросил дождь и уже зажигались фонари.
Блеклые, тусклые, люминесцентные.
«Простите меня, что я приносил вам беду…», но это уже не из Кавафиса.[13]
16. Про то, как я играл в театре, а так же про эксгибиционизм и вуайеризм
Театр назывался «Пилигрим» и располагался на седьмом этаже второго здания университета, где находились факультеты для очень умных — физический, математический, химический, биологический, в общем, не нам, гуманитариям, чета. А еще там был клуб, где и обосновался театр.
В котором непонятно в какой уже день оказался и я, как то и положено любому нормальному юноше–эксгибиционисту, так как юноши — они всегда эксгибиционисты, да и девушки, между прочим, тоже, одно постоянное желание: выставить себя на публику.
